Дух того времени, когда жил Будда, был совершенно особым, а интеллектуальная жизнь отличалась ярким и неповторимым коло­ритом. Страна была охвачена «брожением умов» и интенсивными поисками истины. Этот период принято называть шраманским. Шраманами (от санскр. шрамаиа, с корнем «шрам» — «утруждаться, стараться») называли аскетов, искателей духовной истины, порвав­ших связи с мирским обществом, живущих милостыней и нередко странствующих. Шраманы объединялись вокруг учителей и настав­ников и образовывали некое подобие монашеских орденов. Все шраманские учения не были ортодоксально ведическими, т. е. не всегда признавали авторитет Вед — древних священных индийских текстов, и потому вызывали у брахманов настороженное, а часто и скептиче­ское отношение.

Этот период в полной мере продемонстрировал ту парадоксаль­ную закономерность истории, которая всем нам хорошо известна по расхожей фразе «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Брах­маны и другие представители высших сословий — варн, желая со­здать идеальную организацию общества и разработав ее идеологию, вызвали настоящую лавину религиозно-аскетических течений, ан­тибрахманских по своей идейной направленности. Чрезмерно ус­ложненный и громоздкий ведийский ритуал, жертвоприношение животных, темный язык священных текстов, не всегда понятный даже самим жрецам-брахманам, наконец, привилегии брахманов и провозглашенные ими незыблемыми границы между варнами — все это не могло не породить самого настоящего нигилизма. Предельно схематизируя картину, можно сказать, что индийское общество ока­залось расколотым на два оппозиционных лагеря: традиционалис­тов, поддерживающих брахманские установления, и «диссидентов», проповедующих новые учения. Последние, в свою очередь, раскололись на множество группировок, защищавших разнообразные докт­рины, мнения, взгляды (если верить некоторым текстам, группы «инакомыслящих» исчислялись сотнями), в которых трудно было не запутаться.

Было еще одно немаловажное обстоятельство: на индийском ду­ховном горизонте обозначились весьма серьезные проблемы, кото­рые стали суровым испытанием жизненности древних традиций. Старые ведийские боги становились все более абстрактными и дале­ко не всегда «помогали» своим адептам разрешать насущные житей­ские проблемы, обманывая ожидания тех, кто приносил им щедрые жертвоприношения. Древние канонические тексты все чаще воспри­нимались как «шелуха душ древних мудрецов». Все больше осозна­валась необходимость непосредственного переживания истины, и человек все чаще обращался к самому себе и исследовал себя, воз­можно, потому, что он достиг некоего предела в мифологическом познании мира. «Рядом с Брахманом, который царит в своем вечном покое, высоко вознесенный над судьбами человеческого мира, оста­ется как единственно активная сила в великом деле освобождения — сам Человек, обладатель присущей ему силы и власти отвратиться от этого мира, от этого безнадежного состояния страдания», — писал С. Ф. Ольденбург.

Странствующие мудрецы стали привычной и неотъемлемой час­тью индийского пейзажа. Они соперничали на диспутах, оттачива­ли технику спора и защищали свои учения. Но что удивительно — им оказывали покровительство цари небольших индийских госу­дарств, среди которых выделялась Магадха, область, частично соот­ветствующая современному Бихару. Один из самых выдающихся представителей Магадхской династии, царь по имени Бимбисара, мог не просто выслушивать часами речи мудрецов, но и сам активно помогал им. А учение Будды ему так понравилось, что царь, как уверяют авторы буддийских текстов, сразу же подарил ему сад. Не меньший интерес проявлял к искателям истины Прасенаджит, царь другого государства, Кошалы, а его супруга Малика даже построила для странствующих мудрецов специальный павильон и получала не меньшее удовольствие от присутствия на философских диспутах, чем европейские дамы Средневековья от рыцарских турниров.

В дошедших до нас текстах Будда неоднократно сетует на охва­тившую всех манию полемики. По свидетельству древнегреческо­го историка Страбона, индийские философы и в самом деле про­водили время в постоянных диспутах. Об их изощренности можно судить хотя бы по некоторым эпитетам. Так, «расщепителями вс лоса» назывались утонченные аргументаторы, способные как обе сновать, так и опровергнуть любой тезис. Были еще «скользки угри», избегающие любого положительного ответа на любой вон рос и занимающие разные позиции в зависимости от ситуации. Вся эта пестрая картина умозрений, когда, виртуозно владея отточенной техникой спора, можно было все, что угодно, доказать и все, что угодно, опровергнуть, в конечном итоге не могла не подорвать доверие к любым знаниям и к разуму вообще.

Какие же темы всколыхнули тогдашнее индийское общество, обсуждались на диспутах и приковывали внимание даже царей? А вол повали их ни много ни мало мировоззренческие вопросы, актуальные для того времени проблемы высшего назначения человеческой жиз­ни. Едва ли не главным среди них был следующий: зависит ли судьба человека от его собственных действий или сами эти действия опреде­ляются какими-то внешними, не зависящими от человека причина­ми? От ответа на этот вопрос зависел ответ и на следующий вопрос: нужно ли следовать ритуально-этической парадигме брахманизма или она в корне неверна?

Полемисты обсуждали и другие, самые разнообразные вопросы. Среди них выделялось несколько обязательных, без которых не об­ходился, пожалуй, ни один словесный турнир: вечен ли мир и Атман, безличный абсолют? Конечен ли этот мир в пространстве? Как соотносятся душа и тело? Продолжают ли совершенномудрые су­щества жить после смерти? Ответы на эти и подобные им вопросы были разными, и в зависимости от этого среди «инакомыслящих», не приемлющих брахманических ценностей, выделилось несколько основных направлений.

Первыми следует назвать аскетов, именуемых тапасичами (от санскр. тапас — «жар», «энергия»), которые объединялись в неболь­шие «ордена» под руководством какого-либо харизматического лиде­ра. Другой весьма влиятельной религиозной общиной были адживики (от санскр. аджива — «образ жизни»). Их стиль жизни действитель­но отличатся экстравагантностью: они бродили по городам и весям нагишом, часто даже без набедренных повязок, не пользовались посу­дой, облизывали руки после еды и т. п. Кажется, именно адживики были теми «нагими мудрецами», с которыми вступил в беседу Алек­сандр Македонский и которые подняли против него мятеж. Третьим объединением были паривраджаки — пилигримы, собиравшиеся на сессии в период дождей, а в остальное время фупиами бродившие по северу Индии. Четвертую группу составили джайны, последователи Джипы Махавиры, Великого Героя-Победителя, «разорвавшие узы» этого мира. Это течение со временем выросло в третью по значимости религию Индии после индуизма и буддизма

Будда был одним из подобных странствующих мудрецов, пропо­ведовавших свое учение. Его община стала пятой, как бы итоговой для этого периода. Шраманский период теперь принято исчислять по современной датировке его жизни и считать, что он занял при­мерно столетие, о конца VI-V вв. до н. э. до конца V-IV вв. до н. э. Первые индийские философы считаются его предшественниками или старшими современниками, а сам он, можно сказать, завершил шраманский период искания истины.

Итак, учение Будды было одним из многих религиозных тече­ний Древней Индии. С самого начала оно попало в число антиве­дийских школ, частика. Но полной зависимости от Вед оно не могло избежать хотя бы потому, что зарождалось в оппозиции к ним, а также потому, что духовная жизнь древней Индии полнос­тью основывалась на ведийских канонах. Едва ли современники воспринимали Будду и его учение как нечто из ряда вон выходя­щее, как крушение вековых устоев и революционный шаг в рели­гиозном мышлении.

Открывая новые духовные горизонты, Будда оставался органи­чески связанным с духовной традицией своей страны, и его учение прочно уходило корнями в индийскую почву. Ему даже не при­шлось изобретать новую терминологию. Она была, что называет­ся, под рукой — в богатейшем лексиконе священных текстов древ­ней Индии: другое дело, что он наполнил старые термины новым содержанием и облек некоторые традиционные представления в более яркую и доступную многим форму. Тем не менее, в пестрой картине духовного брожения той поры он занял совершенно осо­бое место. Из его мистического созерцания родилась религия, ко­торой были суждены даже не века, а тысячелетия победоносного существования, причем не только в Индии, но и во всем мире.